Девять возвращений [Повести и рассказы] - Коршунов Михаил Павлович (электронные книги без регистрации .TXT) 📗
Она легла на диван, не раздеваясь. Укутала ноги шерстяным платком.
Она не опустила черную штору затемнения: хотела, чтобы в окно были видны звезды. Так ей казалось, что не одна в комнате. Но белые бумажные полоски, наклеенные на стеклах, перечеркивали звезды.
Даша — невеста Виталия. Ей двадцать один год. Невеста — это слово рядом с молодостью.
А она в двадцать один год узнала слово, которое должно быть очень далеким от молодости.
…Роды случились преждевременные, и все от того слова. Она упала в цеху на пол, потеряла сознание. Она запаивала в большой радиолампе «ЭКМ-500» стеклянный баллон. Осколками стекла порезала лицо и руки.
Ее отнесли в фанерную комнатку, где обычно сидел начальник цеха, и там она родила девочку.
…Эта девочка была единственным, что осталось у нее от Николая. И она все ждала, что Николай появится в девочке — его темные глаза, его волосы, брови, твердая линия рта.
Но девочка была похожа на нее: светлые глаза, мягкие большие губы, веснушки около носа — мелкие, едва заметные, — вот только волосы, может быть, которые крупными витками падали на лоб, были от Николая.
Она назвала ее Дашей.
Николай любил стихи.
Садился верхом на стул, раскрытую книгу клал на спинку стула и начинал вслух читать:
Она лежала недалеко от Николая на ковре, подложив под голову ладонь, и слушала:
За вечерним окном шумели листья деревьев. На топкой занавеске повисли огни уличных фонарей. Между огнями иногда вспыхивали голубые зарницы — их высекали из проводов троллейбусы. Шли, перекликались прохожие.
А Николай все читал, отбрасывал со лба волосы (у него была такая привычка — отбрасывать волосы) или начинал тихонько покачиваться на стуле (тоже была привычка).
В детстве ему запрещали это делать — он сам ей рассказывал, — потому что расшатывались, ломались стулья.
А она не запрещала. Она никогда и ничего ему не запрещала.
Денег у них было совсем немного — две стипендии, сложенные вместе.
В тот день, когда получали эти две стипендии, Николай весело кричал: «Вперед, к Филиппову и Елисееву!» И они ехали на улицу Горького в бывшую булочную знаменитого купца Филиппова, покупали московские калачи. И в бывший гастроном знаменитого купца Елисеева, покупали маргарин. Все это можно было, конечно, купить и на Ордынке, но так было интереснее: калачи от Филиппова, маргарин от Елисеева.
Из носильных вещей они почти ничего не покупали.
Летом Николай ходил в своих клетчатых рубашках и в одних и тех же брюках, которые ей изредка удавалось погладить. Зимой — в лыжном костюме.
Она летом ходила в красном платье с пояском и в тапочках «спортсменках». Зимой — в дешевом бобриковом пальто и в коротеньких суконных ботах с застежками.
Николай помогал снимать эти боты, когда откуда-нибудь возвращались, потому что у нее всегда замерзали руки. Он становился на одно колено и начинал возиться с застежками. Теперь таких бот не делают: считают старомодными.
…Она продолжала работать на заводе — запаивать стеклянные баллоны в больших радиолампах «ЭКМ-500».
Дочка часто болела. Маленькие дети часто болеют.
Она сидела возле нее и краем полотенца, смоченным в уксусе, вытирала грудь, худенькую, как у мальчика. Поила микстурами. Расчесывала волосы — крупные влажные витки.
Вечером загораживала газетой лампу, снимала туфли и неслышно ходила по ковру. Иногда останавливалась перед зеркалом.
Она красивая? Нет. Обыкновенная. Только Николай говорил, что она красивая.
…Осколки стекла оставили глубокие рубцы на щеке и подбородке. Ей говорили — надо сделать пластическую операцию. Совсем несложную. А зачем?
Ей говорили — вы очень еще молодая. А зачем она «очень еще молодая»?
Только Николай имел право взять ее за руку и остановить среди берез. Но он уехал в последнем вагоне эшелона. Впрыгнул уже на ходу.
А потом это слово, от которого сделалось холодно на всю жизнь… Обручальное кольцо надо носить на левой руке.
Кольца никогда не было. Их единственным богатством считается ковер, тот самый, по которому она ходит уже не один год из утла в угол.
Трудным был День Победы.
Кончилось напряжение войны, которое держало в напряжении ее и других таких, как она. Кончилась последняя совсем маленькая, совсем ничтожная надежда, что Николай вернется. Пускай надежда почти без надежды, но она все-таки еще была. А вот теперь кончилась.
Она плакала, забившись головой в подушки. Она опять видела зимний застуженный вокзал, мешки с песком, синие маскировочные лампочки. Слышала стук сцепляемых вагонов.
Николай держит ее лицо в ладонях. Ладони пахнут оттаявшей шинелью. Она хочет к Николаю прижаться, но мешает автомат, который висит у него на груди. Он упирается ей в грудь. Он между ними.
«Эшелон! Восьмой эшелон отходит!» — кто-то кричит совсем близко над ухом.
Топот сапог, бряцанье котелков, скользкие лестницы, горячее дыхание бегущих и грохот, грохот пустых скамеек: скамейки попадают под ноги и их отбрасывают в сторону.
«Эшелон! Восьмой эшелон!..»
…Она плачет, забившись головой в подушки.
У соседей за стеной громко играет радио. Тогда тоже громко играло радио. Марши. Их начинали передавать с утра.
Марши… Марши… И она среди разбросанных на вокзале скамеек.
…К ней пришли из цеха подруги и увели на улицу к людям. Они знали, что надо увести на улицу к людям, чтобы она была в этот трудный для нее день среди людей.
Даша росла. С ней часто было непросто, в особенности в старших классах. Даше хотелось самой оценивать и понимать жизнь. Она в этом ей не препятствовала, но следила, чтобы вовремя помочь разобраться в том, в чем Даша еще не может правильно разобраться.
Когда она пытается понять не только свою жизнь, но и ее жизнь, жизнь матери. Что? Зачем? К чему?
Когда уже хочется молча с открытыми глазами лежать в темноте или, заупрямившись, отказываться идти в школу. Что? Зачем? К чему?
Была и любовь — первая, горькая, девчоночья. Любовь придуманная, о которой пишут на листках разочарованными книжными словами и прячут эти листки между страницами учебников.
В деньгах они не нуждались. После войны она заочно окончила институт, в котором когда-то училась с Николаем. Работала теперь старшим инженером в конструкторском бюро.
Даша росла. Иногда вдруг становилась порывистой, веселой, а иногда — задумчивой и грустной. Казалось, вся состояла из этих мятежных «вдруг»: к девочке постепенно приходила девушка.
Она это видела в дочери и понимала.
Обняв ее, гладила волосы — крупные витки, успокаивала, говорила с ней обо всем сложном, что в юности представляется сложным.
В воскресные дни увозила за город — к березам и солнцу. Здесь Даша становилась порывистой и веселой. Она и хотела видеть ее больше такой, чем задумчивой и грустной. Это было лучшее Дашино «вдруг».
Очень еще хотела, чтобы Даша поняла, что такое завод, не боялась его. Она верила, что он научит Дашу правильно оценивать и понимать жизнь, научит быть взрослой. И она привела ее на завод, на котором работала когда-то сама. Привела, точно в свою молодость.
Проспект Мира.
Они недавно переехали сюда в новый дом. Вместе с ними переехали старый ковер и старые расшатанные стулья. Это ее прошлое. Оно дорого и всегда с ней. Но Даша и все, что связано с Дашей, — любимо и дорого не меньше, чем собственное прошлое.
Тумбочка, которую Даша превратила в туалетный столик. Низкая тахта, на которой она разложила большие яркие подушки. Дашины туфли на высоких тонких каблуках, модные растопорщенные юбки, браслеты с бронзовыми монетками. Дашин смех, длинные и сбивчивые полушепотом разговоры по телефону, Дашины взволнованные руки у нее на плечах и слова: «Мама, как я счастлива!»
